О любви во всех её проявлениях

Былинки

Айры!

Ижбулды Салимович запрягает лошадь в окучник. Лошадь недовольно машет хвостом: она не любит окучивать картошку, потому что хозяин часто ругает её за то, что она наступает копытами на пробившиеся из земли ростки. Идти ровно между рядами у нее никак не получается.
- Айры! – кричит Ижбулды Салимович в сторону лошади, получив от неё хвостом по лицу.
Как переводится это «айры», он не знает. Но Клара (так кличут лошадь) после такого восклицания тут же становится смирной.
Ижбулды Салимович выводит Клару на свой большой огород, где под сабан весной посадил картошку. Земли у него много. Рядом участки дачников: справа отдыхает Елена Петровна, слева – Алия Садыковна. Обеим лет по тридцать, не больше…
Елена Петровна сидит в шезлонге на веранде своего дома и загорает. Она в чёрных очках и розовом купальнике. Алия Садыковна – в шортах с бахромой по краю и легкой полупрозрачной белой блузке. Ходит по газонной травке на своем участке и машет рукой Елене Петровне:
- Леночка, приве-ет!
- Хорошего дня, Алиюшечка! – кричит в ответ Елена Петровна.
Возгласы проносятся сквозь огород Ижбулды Салимовича. Он слегка вздрагивает. Клара шевелит ушами и недовольно смотрит на картофельное поле. Ижбулды Салимович осторожно косится на загорающую соседку: видит её голову и ноги, которые она положила на небольшой столик рядом с шезлонгом. Остальные детали скрывает старая городьба из треснувших жердин, заросшая крапивой с человеческий рост. Мужчина угрюмо сопит.
- Айры! – снова кричит он своей лошади.
- Ижбулды Салимович, хватит вам лошадку мучить, - слышит он весёлый голос Алии Садыковны, бросает на нее короткий взгляд, успев заметить, что соседка нацепила на макушку венок из одуванчиков.
Жёлтые цветы удачно гармонируют с темно-синими шортиками. Ижбулды Салимович не любит Алию Садыковну. И Елену Петровну он тоже не любит… Не любит, но всегда смотрит на их ровные ноги. Настолько ровные, что ему начинает казаться, будто их изваял какой-то неведомый скульптор, причем трудился старательно и долго, соблюдая все пропорции. У его супруги Флюры Рамазановны ноги другие: короткие, с широкими икрами и уже заметными признаками целлюлита.
Флюра Рамазановна тоже не любит Елену Петровну и Алию Садыковну. Потому что знает, что Ижбулды Салимович смотрит на их ноги.
Супруга выходит на огород и садится на приступок дома.
- Айры! – кричит Ижбулды Салимович, приметив её.
Клара слегка спотыкается и шумно выпускает воздух, широко раздувая ноздри. Окучник медленно нарезает борозду.
- Здравствуйте, Флюрочка Рамазановна! – кричит Елена Петровна и машет соседке рукой.
Та кисло улыбается:
- Здравствуйте!
Ижбулды Салимович вновь кидает взгляд на Елену Петровну.
- Опять голая вышла, - тихо процеживает сквозь зубы Флюра Рамазановна, не переставая улыбаться. – Бесстыжая…
- Хорошего дня! – желает в свою очередь Алия Садыковна.
- И вам не обгореть! – весело отвечает Флюра Рамазановна, прикрывая глаза ладошкой от яркого солнца.
- Айры! – кричит Ижбулды Салимович.
- И эта не лучше, - тихо продолжает Флюра Рамазановна, глядя, как женщина поправляет шортики, которые вздернулись во время сбора одуванчиков. – Тьфу!
Флюра Рамазановна строго следит за мужем. Ижбулды Салимович знает, что за ним следят, и старается не смотреть по сторонам.
Елена Петровна заходит в дом и, отворив окно, громко включает музыку. «Я подарю вам ландыши…» - разносится по округе.
- Ландыши, от души… - подпевает Флюра Рамазановна, покачиваясь из стороны в сторону.
Она, сложив руки на животе, выглядит, как кубышка, которую забыли на завалинке. Ижбулды Салимович хмуро косится на соседку, которая, выйдя из дома, начинает слегка пританцовывать в так песенки. Алия Садыковна тоже танцует на своей ровной полянке, засеянной газонной травой.
- Айры! – резко кричит Флюра Рамазановна в сторону мужа, заметив его интерес.
Тот вздрагивает и сильнее налегает на окучник. Клара недовольно бьёт хвостом по своим слегка раздувшимся бокам.
Неожиданно Ижбулды Салимович замечает на картофельном кусте двух колорадских жуков, которые беспардонно спариваются.
Он останавливает Клару, смотрит на жуков и сипло протягивает, обращаясь к лошади:
- Всем хорошо, всем весело!.. Только мы с тобой, Клара… Айры!

Фрида

Фрида, большая и толстая кошка, считала Вениамина Сергеевича транспортным средством. Вениамин Сергеевич был человеком пожилым, одиноким. И совсем не гнушался подобным отношением к себе со стороны любимицы.
Он всегда носил Фриду на руках, кормил сметаной с мизинца, когда она была ещё котёнком, ласкал, разговаривал с ней. И кошка наотрез отказывалась спускаться с рук Вениамина Сергеевича. Фрида настолько обнаглела, что даже по нужде не считала нужным ходить самостоятельно: она забиралась на плечо и начинала слегка кусать ухо своего человека. Очевидно, Фрида полагала, что это его самая болевая точка. Вениамин Сергеевич, понимая знак, тут же нёс свою любимицу в туалет, где в углу стоял тазик с обрывками газет.
Оставаться одной дома Фриде было невыносимо: она поднимала истошный вопль и начинала яростно драть когтями спинку дивана. Вениамин Сергеевич вынужден был купить школьный рюкзак, куда сажал кошку, отправляясь на очередную прогулку или в магазин. Надо было видеть эту картину! По улице идет Вениамин Сергеевич, за плечами у него рюкзак, откуда выглядывает кошачья мордочка. Она складывала лапы на ободок рюкзака и выглядела, как повелительница, которую покорный раб вынес из царских чертогов для отдания ей почестей. Почестей было много.
- Дедушка, а можно её погладить? - раздавалось на улице от детей.
- Мо-ожно, - протягивал Вениамин Сергеевич и аккуратно снимал ношу.
Так они и жили вместе - Вениамин Сергеевич и Фрида.
- Может, на рынок сразу зайдём? – обращался он к ней, выйдя на улицу. - Рыбку купим. Помнишь, мелкая такая, мы её брали разок? Тебе вроде понравилась.
Кошка щурилась на солнышко. Вениамин Сергеевич был уверен, что Фрида его понимает. Понимает! Правда, всегда молчит. Оно и понятно: у нее свои реакции – царские. И она не считает нужным отвечать какому-то низменному рабу.
Вениамин Сергеевич любил сидеть на лавочке возле подъезда. Фрида при этом выбиралась из рюкзака и усаживалась ему на плечо.
- Избаловал ты её, Сергеич, - сердилась Полина Лаврентьевна, соседка с первого этажа, которая, распахнув окно, любила поговорить с соседом. - Она ведь тебе в буквальном смысле на шею села.
Полина Лаврентьевна кошек не любила за их высокомерие, эгоизм и независимость. А Вениамин Сергеевич благодушно протягивал:
- Пусть в этом мире хотя бы кошки будут счастливыми!

О предательстве и любви к Родине

Представьте такую картину: концлагерь, строй советских военнопленных, немецкий офицер оглашает приказ через переводчика, в нём говорится, что русская освободительная армия под командованием Власова набирает солдат для дальнейшего освобождения Советской России от «жидо-большевизма». Каждому военнопленному, решившему вступить в эту армию, предлагается сделать шаг вперед. Тех, кто его не сделает, расстреляют.
А теперь задайтесь вопросом: как бы вы поступили в подобной ситуации? Отвечать лучше внутренним шёпотом – так будет честнее. Любые эмоциональные выплески на тему героизма и любви к Родине, как правило, неискренни.
К чему я заговорил об этом? В нашем городе когда-то жили бывшие власовцы: они были высланы сюда после Великой Победы. Это были глубоко несчастные старики: они не ходили на парады, потому что их сразу бы выгнали из строя ветеранов, а их дети и внуки никогда не писали школьные сочинения на тему: «Мой отец (дедушка) - герой».
Советская власть расстреливать этих людей не стала, потому что факт их участия в боевых действиях против Красной Армии доказан не был. Но они были отщепенцами и чужаками. Они были предателями в сознании народа. Потому что однажды сделали шаг вперед… Да, хватило лишь шага, чтобы потом всю жизнь ловить на себе хмурые взгляды соседей, у которых близкие не вернулись с войны.
Мне всегда было жалко этих стариков. Язык не поворачивался осуждать их, потому что в голове сразу же звучал вопрос: «А как бы я поступил на их месте?»
Я их отнюдь не оправдываю. Любое оправдание предательства тут же становится предательством.
Но вот вам другая картинка: Париж, июль сорок первого, уютная радиостудия, где выступает известный русский писатель-эмигрант. Он радостно и сладкозвучно вещает о победоносной армии Гитлера, которая скоро сокрушит Советский Союз. «Господа! – кричит он в микрофон. – Русские люди! Все, кто был изгнан из своей далекой Родины! Присоединяйтесь к этому очистительному крестовому походу против большевизма!»
Сам писатель, кстати, на войну не пошел. Но нашлось немало добровольцев из числа белых эмигрантов, которые вступили в ряды фашистской армии. И они стреляли в соотечественников. Говорят, что красноармейцы, захватывая таких солдат в плен, расстреливали их на месте. Вернее, вешали, потому что казнь через расстрел была для них слишком почётной.
Справедливости ради скажу, что среди тех эмигрантов были и такие, кто собирал деньги для поддержки Красной Армии. Но речь сейчас о другом. Давайте сравним два этих предательства: шаг вперед пленного красноармейца, чтобы, став власовцем, сохранить себе жизнь, и выступление на радио известного русского писателя-эмигранта, призывавшего своих соплеменников воевать за Гитлера. Они оба - предатели. Но категории предательства у них разные. Первый вызывает, скорее, сочувствие, второй – презрение.

Щуплый

Рассказал мне эту историю участник СВО, который недавно приезжал в отпуск.
Служил у них в роте «Щуплый», такой позывной был у бойца. Вообще-то, он совсем не был ни хилым, ни щуплым: в мужике килограммов сто тридцать, не меньше. Все удивлялись: как его, толстого увольня, на СВО взяли? Бойцы ему в шутку такой позывной и придумали.
После выхода с передовой, примерно раз в месяц бойцам разрешалось звонить домой по спецсвязи. «Щуплый» с женой разговаривал так: «Шура, Шурочка! Ты вишню пока не обрезай, пусть разрастается, я приеду, пересажу её от яблони. Как мои груши? Сохрани этот сорт обязательно! Что? Не вздумай подкармливать помидоры этой гадостью! Они сладость теряют…»
В следующий раз опять та же тема: «Шурочка! Я вот что думаю: ты вишню всё-таки обрежь, но только правые два кустика, если смотреть со стороны бани…Что? Шура, ты меня удивляешь, брось ты эту химию! Мало ли что в интернете скажут. Не слышу, что? Да, для груши двух подкормок достаточно…»
«Щуплый» был мужичком хозяйственным, он скучал по домашней еде. И всем рассказывал, что его Шурочка в борщ добавляет ложку малинового варенья для пикантности вкуса, а в молочный суп – зубчик чеснока в самом конце варки.
- «Щуплый», ты достал! – в шутку бросали ему бойцы. – Ты, кроме как о жратве и о Шурочке своей, о чём-нибудь ещё можешь думать?
- Шу-урочка, - протягивал боец и надолго задумывался.
На очередном сеансе связи «Щуплый» вновь поучал свою супругу: «Шурочка, я тебя умоляю, не надо рыхлить землю вокруг салата!..»
Однажды бойцы сидели в блиндаже и молчали. Они слушали тишину. Благословенной была эта тишина! Где-то там, наверху, гремела война, отдаваясь гулким эхом сквозь толстый слой земли, а здесь, в узких бревенчатых стенах блиндажа, притаилась тихая и ровная благодать. Всем хотелось вдоволь надышаться ею. Но главное – не переборщить, не опьяниться тишиной, не дать ей тронуть сердце. Иначе придут разные мысли: а зачем, мол, всё это? Зачем надо убивать людей, которые находятся на другом конце заминированного поля? И зачем им убивать нас? Давайте, мол, разойдемся по домам, а на поле опять будет расти ячмень…
На войне такие мысли опасны, от них надо сторониться, как от назойливых беспилотников.
Тишину нарушил «Щуплый». Его реплика мгновенно разогнала надвигающуюся хандру:
- Мужики, я вот сижу здесь с вами, сижу, а у меня на огороде колорадский жук картошку ест…
Все радостно выдохнули: появился повод похохмить. Голос бойца из полумрака тут же иронично протянул:
- «Щуплый» – ты хохол! Ты не любишь колорадских жуков. А ведь укры нас тоже «колорадами» называют. Ты диверсант, «Щуплый»!
- Диверсанты те, кто к нам, в Россию, этих жуков завёз! - в тон ему ответил «Щуплый».
Опять наступила пауза.
- «Щуплый», а ты что больше любишь: родину или свой огород? – весело спросил другой голос.
«Щуплый», помолчав, выдал уже безо всякого ёрничества:
- Я детей своих люблю. И Шуру. И, конечно, маму. Безумно люблю! Они моя родина.
Бойцы опять погрузились в тишину.