Самая красивая мама

Нехитрая эта история случилась однажды у центрального рынка в летнюю пору. Только-только растаяли последние снега. Кто успел на дачных огородах двухнедельной майской теплынью сунуть в мелкие лунки картошку, те сегодня уже радовались первым бледным росткам в прогретой земле: а не пора ль за тяпку? Кто морковь с укропом и лук-севок с петрушкой успели еще прошлой осенью под зиму высеять, те уже с первой зеленью на столе. Ожившие на пенсии небогатые женщины наперегонки с утра пораньше понесли пряные пучки на городской рынок. Как раз туда, где жаркой, уже по-настоящему летней порой и приключилась нехитрая эта история.

Как чаще всего и случается, толпа распухла мгновенно. В самом центре ее, потеснее прижавшись худенькой спиной к уже пыльному стволу слегка покривившегося, но по-сибирски упрямого, живучего деревца, размазывал по зарёванному лицу безутешные свои слезы человек четырех- пяти лет.
Сидел он прямо на рыжем кругляше еще прошлогодней травки, обрамленной неряшливым тестом неровно застывшего старого асфальта. Между горестными всхлипами мальчуган успевал откусывать то от кирпичика таявшего пломбира в правой руке, то от пирожка с капустой – в левой. Рядом, на расстеленной газетке, вразброс лежали разнокалиберные конфеты, огромное розоватое яблоко и нераспечатанный «Сникерс».
Вот так и сидел он тут немало времени, похоже, потому что уже и не плакал навзрыд, только изредка судорожно вздрагивал, хныкал и жалобно звал: «Ма-а-амка!.. Ма-амка!..» – на какое-то время переставал, размазывал слёзы по грязным щекам, опять принимался за нечастое, видать, в его жизни лакомство.
- И что же за родители бывают такие на белом свете, чтоб посреди дороги дитя родное бросить… Хуже нелюдей всяких, прости меня, Господи, рабу твою грешную! - крестилась истово в сторону восхода солнца сухонькая благообразная старушка.
Аккуратно поднесла металлический рубль в кучку подношений на газетке и пошла себе, укоризненно качая головой.
- Твари беспутные, сволочи бессовестные! Ребятёнок извопился до визга поросячьего, а им всё до одного места! По магазинам шляются, небось! – гневно разоралась, совершенно не следя за речью, тоже седая, но развязная и краснощекая не по возрасту женщина. – Да ты и не стони зазря! Такую гадину, как твоя матерь, слезою не проймешь, поди!
- Ма-амка, ма-амка, ма-а- ама!...
- А где же мать-то твоя? – спросил ещё кто-то.
- На база-а-а-аре!
- Так пойдем да поищем её вместе.
- Мамка здесь велела ждать, а то побьё-о-о-о-от!
Толпа, как бесформенное тело какого-то фантастического существа, то разрасталась до нескольких десятков прохожих, то худела, но безразличным в ней не оставался никто. Кто просто подходил посмотреть из любопытства: а вдруг чей-то ребенок знакомый потерялся, жалко. Но убедившись, что нет, тут же убегали по делам. Некоторые из жалости снова и снова осторожно клали на газетку что-нибудь вкусное для ребёнка – то блестящие, словно лакированные, сушки-баранки, то разноцветные шарики на палочках - «Чупа-чупсы» или кубики-ириски «Фруктис», а то и просто горсть каленых семечек…
Какой-то добрый толстый дядька, еле успевая отпыхиваться от внезапной жары и своей лишней полсотни килограммов, если не больше, вынул из объемистой холщевой сумки двухлитровый запотевший баллон апельсиновой газировки и с шумом открыл. Налил пузырящейся холодненькой водички в тут же запотевший на жаре высокий пластмассовый стаканчик.
Все, невольно облизнув пересохшие губы, немедленно замолчали, внимательно следя за действиями толстячка. Показалось, в наступившей тишине даже послышался ледяной звон часто лопающихся пузырьков газа. Свежо запахло, аппетитно и соблазнительно.
Но нет, сам он не выпил, хотя, по всему было видно, хотел, даже страдал от нестерпимой жажды. Но всего на долю секунды задержалась его рука и тут же бережно поднесла полный доверху стакан ребёнку:
- Пей, пацан.
Когда тот жадно, взахлеб выпил, толстячок спросил:
- Вот и молодец, а теперь расскажи нам, какая же она, твоя мама? Мы поищем её и к тебе приведем.
- Моя мама – самая красивая!
Все улыбнулись.
- Сынок, сыночка мой! - грубо протолкавшись сквозь толпу, бросив на асфальт старую тощую пластиковую сумку, кинулась к мальчику женщина.
Схватила его, прижала к одной, потом другой щеке. И также резко обернулась, недобро выкрикнула:
- Ну, чего уставились, не видели, что ли?! Дел других нету? Да, плохая мать я! Да, никудышная! Да, ребёнка вот бросила тут на произвол судьбы! Потому и бросила, что отца его - алкаша поганого – не смогла догнать: последние деньги из дому унёс, гад! Ко-
гда еще следующую получку принесёт? Да и принесёт ли вообще –
кто скажет? А у меня дома, кроме этого вот короеда, еще один в кроватке стоит… Его родила ведь только потому, что надеялась: муж очнется, образумится… Нет! Чем их-то обоих кормить теперь посоветуете – вашим подаянием? Или рядом с ним и мамке самой стать с протянутой рукой? Ну, чего глаза вылупили? Набросали тут, что ни попадя, как будто нищему, словно щенку бездомному, насовали кусков, бла-го-де-те-ли!..
- Мамка, ма-амочка, - несколько раз напуганный было от её крика мальчишка неловко погладил разозленную почти до истерики, взбешенную женщину по плохо причесанной голове и похвалился громко:
- Мамка! А мне вот этот дяденька холодненькой газировки во-о-от такой стакан дал. Мамка, она такая вкуснючая и кусается! Он сам даже и не попил ни капелечки – мне отдал! А вон та тетенька леденцов на палочках мне подарила. Вот этот сладкий такой, попробуй, какой он сладенький и кисловатенький. Не бойся, мне хватит, он большой, ты лизни язычком, много лизни! Правда, мамочка, сладенький?...

Словно глаза ей кто открыл, и женщина очнулась от детских этих слов. Совершенно иной вдруг она стала, даже поверить в такое, казалось, было невозможно: не дерганной, отвратительной, гадкой и злой бабой, а самой собой, еще довольно молоденькой и симпатичной женщиной.
И все заметили, как невыносимо трудно было ей поднять на людей внезапно прикипевшие к пыльному асфальту глаза. Подняла всё-таки:
- Простите, люди… Люди… спасибо вам…

Что-то еще показывал ей и щебетал весело мальчишка, а она совершенно неожиданно разревалась. И прятала, прятала до времени изношенное лицо своё в тесно прижатые к груди костлявые до жалости ребеночьи плечики, а сама всё тряслась худеньким своим телом, так что острые ее лопатки, казалось, вот-вот прорвут блеклое старое платьице.

Почему же люди не расходились, ведь она всех так злобно отругала ни за что. И вообще… Всё вокруг стало почему-то таким серым, скучным и нелепым. Как будто ясное лето разом сменила отсыревшая до последней травинки промозглая осень.
Но ведь подняла–таки вновь она просветлевшие, подобревшие от слёз глаза и не отвела:
- Простите, люди… Спасибо вам… люди…
Вымолвила эти нелегкие пять слов и улыбнулась.

Оставаясь всё таким же донельзя исхудалым, осунувшимся и измученным, до поры постаревшим, лицо её всё же непостижимым образом стало вдруг таким красивым и даже прекрасным, что просто залюбуешься.