Исповедь немца

Он сидел на берегу Байкала против длинных удилищ и обреченно смотрел на мёртвые поплавки. Сухой, седовласый, высокий дед. Я подошел.
- Что, отец, не клюёт?
- Нет, не клюёт, - ответил он, вскинув на меня белесые, словно выцветшие глаза.
И по акценту, и по виду его я понял, что передо мной иностранец.
- Откуда вы? - спросил я, подсаживаясь к нему.
- Я немец, - ответил он.
- О-о-о, там, наверное, рыбалка получше, чем у нас, там клюёт, - сказал я.
Немец опять вскинул на меня глаза и усмехнулся.
- Там рыбалка не та, и рыба не такая, - сказал он.
- Отчего же?
- Там слишком много посредников между тобой и рыбой: удочки - пожалуйста, какие хочешь; червяка могут насадить и даже рыбу на крючок подвесят, какую хочешь. Там на каждой рыбе бирка: сколько сантиметров, какой вес и сколько стоит. Там ты несвободен. Все регламентировано. Здесь, в России, я могу спокойно поставить палатку на берегу Байкала или в лесу, и никто не придет и не заявит: это мой берег, мой лес, убирайся! Здесь я чувствую себя свободным. Я напитываюсь этой свободой. Я не чувствую здесь себя кроликом, загнанным нашей хищной системой в угол. У нас там нет выбора. Здесь - пожалуйста. Вы, русские, просто не цените то, что имеете, и потому пытаетесь жить так, как на Западе. Вы просто не знаете, к чему стремитесь. Вы не жили там, вам не с чем сравнить. Все те ценности и блага, которые пропагандирует Запад, - это красивая реклама, обещающая рай, но не обольщайтесь. За этой красивой вывеской скрывается ад.
Здесь вот: я и Байкал, я и рыба. Захочет - клюнет. Если поймаю, то в моей воле отпустить её или сварить из нее уху. Я свободен в поступках.
Услышать такое от иностранца было для меня полной неожиданностью.
- И часто вы бываете в России? - спросил я.
- Я люблю Россию, - сказал немец.
- Мне приятно слышать это от вас, - сказал я, - но одно непонятно: обычно все ругают Россию, считая ее дикой страной.
- Я много путешествовал, - сказал немец, - объездил большую часть мира, но нигде такого народа, как в России, не встречал. Вы особые, у вас другая душа, другая энергетика. У вас другой, особый дух. Я напитываюсь им, когда бываю в России, и мне хватает этой зарядки на год. Иногда больше.
- Тогда почему бы вам совсем не переехать в Россию?
- Я немец, я по духу немец, потому что воспитывался в той среде. Я никогда не стану русским, сколько бы здесь ни жил. Это нужно родиться здесь, жить и воспитываться в этой среде.
- Да, убедительно. Вы, наверное, профессор философии?
- Нет, я инженер-механик. Когда-то давным-давно, когда вас ещё на свете не было, будучи студентом, я приезжал в Россию. Мы дружили с русскими студентами. Оттуда и русский язык я знаю. Но связывает меня с Россией не это, а война. Я воевал против вас. Был солдатом вермахта. И тогда я впервые узнал, кто такие русские.
Он замолчал и посмотрел на меня выжидающе. Но я промолчал.
- Однажды наша резервная часть зашла в русский городок, который был разрушен немецкой артиллерией и авиацией полностью, - продолжил он. - От домов и зданий остались только остовы. Всё взрослое население городка или сбежало, или было убито.
Городок казался мертвым. Мы стояли там неделю, и за это время я не видел ни одного гражданского человека. Как-то мне не хватило продовольственного пайка, и я пошел на склад, чтобы получить его. Иду мимо развалин и вдруг вижу: на глыбе из-под фундамента сидит парнишка лет 10-11 в телогрейке, в суконных штанах, на ногах - кирзовые сапоги. А у меня всегда при себе была шоколадка, на всякий случай.
- Эй, мальчик, - позвал я, - иди сюда, возьми шоколадку.
Он посмотрел на меня ненавидящим взглядом и не тронулся с места. «Не возьмёт, —понял я, - умрёт, а не возьмёт». Тогда я сам подошел к мальчику и положил шоколадку возле него на камень.
Через некоторое время возвращаюсь назад с пайком и вижу такую картину: вокруг паренька собрались семеро малышей лет трёх-пяти, не больше. И он делит им шоколадку. Увидев меня, малыши насторожились. «Не бойтесь, - успокоил их паренёк, - это добрый немец».
Разделил, а себе не взял ни крошки.
- Что же ты себе не отломил? - спросил я.
- Я не хочу, - ответил он.
- Но ты же голоден, я вижу: кожа да кости остались.
- Я не могу есть, пока они голодные, - сказал мальчик. - Они еще очень маленькие и всегда хотят есть. А я потерплю, пока наши не придут.
Что-то всколыхнулось у меня в груди. Я снял свой ранец, вытряхнул все содержимое перед парнишкой и увидел, как он побледнел.
- Вас как зовут? - спросил он.
- Курт.
- А меня Вася. Спасибо, дядя Курт.
Детишки ошалело смотрели на кучу продуктов, и я думал, что они вот-вот бросятся на них и начнут запихивать себе в голодные рты хлеб, колбасу, шоколад. Но они стояли молча, глядя на еду, на Васю, на меня. Наконец Вася достал из-за пазухи тряпицу, расстелил её на камне, вынул из кармана штанов складной ножик, взял булку хлеба, разрезал на ломтики по количеству детишек. Потом взял кусок колбасы и сделал то же самое. Ребятишки стали подходить к нему, и он раздавал им хлеб и колбасу.
- Вася, а себе почему кусочек не оставил? - удивился я.
- Я потерплю, - сказал Вася, - я не могу есть, пока они голодные…
- Но ты же умрешь с голоду.
- Я не умру, я обязательно дождусь своих. И им не дам умереть, - сказал он, кивая на детей.
Я ожидал, что эти изголодавшиеся крохи мигом проглотят свои кусочки. Но то, что я увидел, меня потрясло. Они откусывали по маленькому-маленькому кусочку хлеба с колбасой и долго-долго жевали. Видимо, так учил их Вася. А одна малышка, съев примерно половину своего пайка, подошла к мальчику:
- На, Вася, ешь, я наелась. Больше не хочу.
Слёзы сами собой покатились из моих глаз. Я убежал, чтобы дети не видели, как я плачу… - сказал немец.
И тут я увидел, как из выцветших глаз старика потекли слёзы. Он достал из куртки платок и стал вытирать их, пытаясь улыбнуться мне.
- Вот, видите, как глубоко сидит, - показал он на грудь, - не могу вспоминать без слёз. Будь проклята любая война! И пусть будут прокляты вовеки те, кто развязывает войны, кто сеет вражду и ненависть между нами.
Курт вытер слёзы, высморкался в платок и успокоился.
- С тех пор я стал собирать кусочки хлеба, колбасы, любые остатки пищи и носить их Васе. Мои товарищи смеялись надо мной. Они знали, что я очень любил собак. «Русских собак кормишь?» Если бы они знали, каких собак я кормлю, меня бы, наверное, расстреляли, а их, ребятишек, отправили в Германию или в концентрационный лагерь.
Когда наша часть стала отступать из города, я забежал к Васе попрощаться. Вместо семи я увидел пятнадцать малышей. Где только он их отыскал? Они сидели в подвале и хлебали что-то жидкое из алюминиевых чашек. Видимо, Вася умудрялся им варить. Я отдал ему накопленные продукты, обнял на прощание. Он не сопротивлялся.
- Вася, как бы я хотел, чтобы у меня был такой сын! – признался я ему.
- Дядя Курт, а вы приезжайте к нам в гости, когда кончится война, и мы победим, - ответил Вася.
И тут я почувствовал, как кто-то осторожно дергает меня за штанину. У моих ног стояла малышка, что предлагала Васе свой кусок хлеба.
- Дядя Курт, возьмите подарок, - пролепетала она и протянула мне куклу, видимо, самое дорогое, что у неё было. Вот она…
Курт расстегнул куртку и достал из внутреннего кармана маленькую тряпичную куколку, в какие играли еще наши бабушки и прабабушки. Я протянул руку, чтобы взять ее и рассмотреть поближе. Но Курт горячо запротестовал:
- Нет, нет, нет! Я никому её в руки не даю, никому. К ней прикасались только руки той девочки и мои. Это моя святыня. Мой оберег. Моя память. Она постоянно со мной. Я даже спать ложусь с этой куклой. Когда я беру её в руки, то вижу глаза этой девочки: большие, голубые. И я понимаю, что она - ангел во плоти.
- И что, вы приезжали в этот городок, пытались найти Васю? - спросил я. - Да, пытался, но у кого бы я ни спрашивал - никто не знал ни про Васю, ни про ребятишек. Видно, пришли после нас русские, определили малышей по детдомам.
А Васю, скорее всего, в госпиталь. Я надеюсь, что он все-таки выжил. И куда его увезли, одному Богу известно. О том, что он спас пятнадцать детей, Вася, видимо, никому не рассказывал. К тому же в вашей стране это, наверное, не такой уж исключительный случай.
Если бы Гитлер был знаком хотя бы с одним таким парнишкой, как Вася, он бы никогда не пошел воевать против России. Народ, у которого такие дети, победить нельзя.
- А как вам нравится Россия после перестройки? - спросил я.
- Совсем не нравится, - ответил Курт. - Вы становитесь похожими на нас: такие же расчетливые, рациональные. Бабушка, которая раньше могла любого гостя усадить за хлебосольный стол и истопить баньку, теперь считает каждое полено. А если ты иностранец, тебя попытаются ободрать как липку. Теперь, чтобы напитаться вашим духом, я еду всё дальше и дальше от центра, в глубинку. Здесь еще жив русский дух.
Плыву я, например, на катере по Байкалу, дарю матросу значок с видом моего города, а он мне взамен снимает с руки часы и дарит на память. Европейцы так бы никогда не сделали, а русские могут.
В трамваях, автобусах, такси мне уступают место молодые люди, и я искренне рад этому. Русский народ - особый. Нельзя его подминать под рынок и тем более пытаться уничтожить, как это огласила однажды госпожа Тэтчер. Русский народ - это душа мира, это совесть мира, это дух мира. Уничтожь Россию, и мир рухнет…
Слова немца тронули меня до глубины души. Я встал, он тоже поднялся, и мы крепко обняли друг друга.
- Спасибо тебе, отец, за душевные слова про нас. За детей, за Васю спасибо.
Старик опять прослезился.