Как я служил связистом

Вообще-то, меня изначально записали в артиллерию, но в последний момент отправили в московскую учебку, где активно учили на радиотелеграфиста. Правда, к технике у меня никогда не наблюдалось тяги, поэтому я был несколько удручен, что два года мне придется, как говорится, мотать катушку. И в связисты меня назначили случайно, если не сказать по глупости.
Прапорщик перед распределением заглянул в мою характеристику. Там громоздились расхожие штампы, что такой-то гражданин (то есть я) является комсомольцем, исправно платит взносы (это считалось важным) и морально устойчив. Но прапор сумел вычитать, что я до армии трудился на заводе, где получил специальность оператора электролиза воды. Сразу скажу, что эта профессия ничего общего не имеет с работой связиста. Подчеркиваю: абсолютно ничего! Но прапорщик сумел прочитать лишь первое слово и половину второго из названия моей первой профессии: «оператор электро…» Он посмотрел не меня, вернее, сквозь меня и рявкнул: «На связь!» Так я стал армейским связистом.

В учебке было весело… Знаете, мне жалко парней, которые не прошли армейскую службу. Они не испытали в жизни чего-то очень важного. Имею в виду настоящую мужскую дружбу. То, что мы называем дружбой в гражданской жизни, таковой, скорее всего, не является. На гражданке много корысти и расчета, много эгоизма и чванства, много спеси, лукавства и кумовства. Всё это мешает настоящим и глубоким отношениям.
А в армии человек чувствует себя, как в бане, где, как известно, все голые. Армейская действительность не терпит никаких масок и фиговых листков. В армии нельзя (невозможно!) безнаказанно лукавить, казаться лучше, чем есть, притворяться, льстить, скрывать своё истинное «я», лживо юродствовать или «включать дурака». Там любого фигляра вычислят молниеносно!
В армии каждый соответствует тому отношению к себе, какое он заслужил с первых дней службы. Это в гражданском обществе можно каждый день восемь часов играть одну и ту же роль, потом бежать домой, чтобы выйти из образа и поменять мизансцены. В армии кулис нет! Нигде не спрячешься. И играть приходится исключительно самого себя… Этот очень хорошая жизненная школа.
Это было в середине восьмидесятых. В учебке меня научили азбуке Морзе. Там же узнал, что такое быть голодным. До сих не понимаю: почему богатая советская власть так плохо кормила своих солдат? Впрочем, может быть, я сужу по себе. Может быть, другим хватало хавчика… Тьфу! Стоит только заговорить о службе, как тут же вылезает армейский сленг.
После учебки меня отправили на БАМ. Эта аббревиатура по сию пору вызывает у меня лёгкий приступ романтики. Тайга, безлюдье, пологие древние сопки и слепни размером чуть ли не в пол-ладони.
Сразу вспоминаю Юру Овчаренко. Юрчика… Я с ним подружился слёту. Не знаю, почему именно с ним. Может, потому что он тоже, как и я, был склонен к созерцательности. Мы были больше, чем друзья. Мы делились друг с другом всем, что у нас было... А что, собственно, у нас было? Мятый рубль в штанах, который вместе с письмом прислала мама, пачка папирос (мы курили только папиросы) и банка тушёнки где-нибудь в заначке.
У нас с Юрчиком не было противоречий. Кроме одного: Юрка, будучи украинцем, попал в армии под влияние «западенцев», то есть выходцев из Западной Украины. Мы их называли «гуцулами». Гуцулы считали себя стопроцентными украинцами. Они тайно чтили Бендеру и частенько проговаривались на эту тему. В их угрюмой компашке был свой авторитет, который любил повторять одну и ту же фразу, произнося её по-русски: «Прошу уважать моё национальное достоинство!»
Уже тогда я начинал понимать, что крепость и нерушимость Советского Союза - это слишком преувеличенные понятия. Помню, как Юрка однажды брякнул: «Эх, была бы вильна Украина, я бы на БАМе не служил».
С Юркой мы бегали через сопку к ближайшей речке, где вода была чистая, как райская глазурь. Подолгу купались в нежной и прохладной синеве тихой излучины, а потом лежали на круглых камушках. И каждый думал о своём. Я не помню, о чем тогда думал… Наверное, о пироге с мясом и картошкой, который готовила мама. В редкие периоды нахлынувшего счастья я почему-то всегда думаю о вкусностях.
Ещё один мой сослуживец Ванька Хоменко был гуцулом. На узле связи в основном обитали русские, Ваня служил телефонистом и мечтал перебраться в транспортный взвод, где было много его земляков. Даже рапорт написал о переводе на вырванном из блокнота листке. Причём написал на украинском языке (по-другому не умел). В конце значилась приписка: если, мол, командир ему откажет в переводе к транспортникам, то он, Ваня, будет долго «оплакивать» такое несправедливое решение. Дословно это звучало примерно так: «Ни дати оплакивати…»
Командир, прочтя этот документ, расхохотался на всю часть. И сказал:
- Ванька, оставайся-ка на связи, нам без тебя будет скучно!
Ванька то ли в шутку, то ли всерьёз пробурчал:
- Москалы! Шоб вас кров позалывала!

Меня быстро обучили всем премудростям связного дела: я передавал телеграммы, сидел за коммутатором и принимал какие-то суперсекретные сообщения по радио. Причем приёмник мог запищать азбукой Морзе в любой момент - на заре или среди ночи.
На узле связи я научился стремительно щёлкать по клавишам телеграфного аппарата. И этот навык остался на всю жизнь. Когда, спустя годы, я стал работать в газете, все удивлялись: где это ты так быстро печатать научился?
В армии я строчил на телеграфной машинке так, что за мной никто не мог угнаться.
Даже Шура, жена прапорщика. О ней расскажу подробнее. Шура работала на армейской связи в качестве гражданского специалиста. Она была красивой, по крайне мере, нам всем так казалось. Самым большим наслаждением было находиться рядом с ней и дышать запахом ее духов. Шура была недосягаема, как богиня! Она сидела за коммутатором в легкой полупрозрачной блузке и брюках, которые плотно и анатомически точно облегали ее спортивные ноги. Не знаю, каким спортом она увлекалась, но выглядела Шура очень подтянутой, стройной и резвой.
Шура тоже была хохлушкой. Она говорила с традиционным акцентом: «Ихорь, похляди за коммутатором, я в махазин сбехаю…»
Все женщины из узла связи и штаба бегали в военторговский магазин. Там было всё! Канадская ветчина, сгущенка, колбасы, изысканные консервы, самые модные шмотки и французская парфюмерия. Штабные бабоньки отпрашивались в магазин «на минутку». Минутка могла продолжаться час. Два часа. Полдня.
А потом в Шуру влюбился майор из политотдела. Чтобы чаще её видеть, он придумал такую штуку: приходил к нам на узел связи и, выстроив солдат неподалеку от коммутатора, читал нудную политинформацию. За коммутатором, естественно, в этот момент сидела Шура.
Майор громко говорил о сложном политическом положении в мире, о том, что страны НАТО собираются нас уничтожить, а партия и народ во главе с Михаилом Сергеевичем Горбачёвым проводят перестройку всего общественного механизма.
- Мы строим социализм с человеческим лицом! - возглашал влюбленный майор. - Этому нас учит партия!
А сам бросал призывные взгляды в сторону Шуры и воодушевлялся всё больше:
- Мы должны в едином порыве поддержать руководство партии и правительства!
Шура сидела, откинувшись на спинку стула и, положив ногу на ногу, смотрела на это действо. Она взирала на нас, как царица, поданные которой устроили в честь неё военный парад

Одним из любимых наших занятий в армии было сидеть по ночам в ленинской комнате, курить и смотреть передачу «До и после полуночи». Помните, была такая? Классики марксизма-ленинизма со своих портретов грустно взирали на нас сквозь сизый дым.
А еще мы бегали в самоходы к своим подружкам, с которыми знакомились по телефону. Случалось, что девчонки сами приходили на КПП, приносили фрукты и сладости. Кто-то из нашей части даже женился.

В армии мы поймали медведя. И съели его. Вернее, медведя завалил Ванька Кондратко. Как он это сделал, я не помню. Знаю только, что ушлый Ванька использовал силок, который изготовил из толстых стальных растяжек для антенны.
Медведь повадился ходить к нам на солдатскую помойку. Он лакомился отходами, чавкал и не обращал на нас никакого внимания. Вот и поплатился… Мясо мы ели целую неделю! Всей ротой… Половину туши вместе со шкурой отдали командиру бригады.
Ванька отпилил у зверя клык и повесил себе на шею. Жутко гордился он этим трофеем!
- Поеду на Украину, покажу всем, - говорил он. - А то ведь не поверят, что я медведя завалил…

В конце службы меня отправили в опергруппу, которая находилась в запредельном далеке от Тынды. Там я встретил Лёню. Лёнчика... 

Он был евреем. Но в армии это не самое страшное. Страшнее, когда не умеешь дать сдачи. Лёнчик не умел. Поэтому его презирали. Он работал в офицерской столовой. Нарезал хлеб, расставлял тарелки по столам, мыл посуду и полы. А до армии был официантом в киевском ресторане для интуристов «Лейпциг».
Мне было жалко Лёню-Лёнчика. Я решил организовать для него разговор с мамой. Мама жила в Киеве. Лёнчик очень её любил и часто о ней вспоминал.
Как-то ночью, дежуря за коммутатором, я позвонил в тындинский гражданский узел связи.
- Надя, у тебя есть канал на Киев? - спросил я знакомую телефонистку, с которой часто болтал по ночам.
- Сделаю.
До этого я вызнал у Лёнчика номер его домашнего телефона. Надя дозвонилась быстро.
- Але? - раздалось в трубке, причём слово это прозвучало именно через «е», а не через «ё».
- Здравствуйте! - заорал я, почему-то волнуясь. - Сейчас вы будете говорить с Лёнчиком... С сыном!
- Шо такое? - взвизгнул голос.
А я стал звонить в столовую, где спал Лёнчик. В казарме он ночевать боялся, там ему прохода не давали. Лёнчик трубку взял не сразу.
- Лёня, на линии твоя мама, говори! - завопил я ему и соединил столовую с Киевом.
- Мама? - почти шёпотом произнёс Лёнчик.
- Лёня, Лёнечка, сынок! - стала задыхаться мама.
- Мама… Мама… Мама… - Лёнчика словно заклинило.
Их разделяло пространство в тысячи километров! Над тайгой, затем над Байкалом, Уралом, Воронежем, Краснодарским краем и дальше на юг неслось:
- Мама… Мама…
- Лёнчик, говори уже! - рявкнул я несчастному еврею, телефонистка Надя могла отключить канал в любой момент.
Я беспардонно слушал начало разговора, сидя за коммутатором. Но потом всё-таки отключил прослушку, предоставив Лёнчику право поговорить с мамой без свидетелей.
На следующий день Лёнчик торжественно вручил мне две банки тушёнки и две банки сгущёнки (скорее всего, спер из столовой). А еще сунул мне в карман три рубля денег. Огромная сумма для солдата! Я сначала не хотел брать, но Лёнчик со слезами на глазах настоял, чтобы я непременно взял «гостинчик».

В армии я был начальником мобильной радиостанции. А Юрчик, о котором я рассказал в самом начале, был водителем машины, на которой эта станция была установлена.
Мы с ним путешествовали по бамовским далям во время штабных учений, проезжали сотни километров по полному бездорожью, вытягивая ЗИЛ-131 из очередной топи с помощью лебёдки, разворачивали огромную антенну, ночевали в палатке, сидели у костра, объедались голубикой.
Мы с Юркой были больше, чем просто закадычные друзья. Мы были братьями. Его радости и боли были моими радостями и болями. Все мои переживания тут же синхронно отражались и в его душе.
Мы все делили пополам. Вместе в один день вышли на дембель, вместе долго ехали на фирменном поезде. В Свердловске (ныне Екатеринбурге) мы расстались. Крепко обнялись и долго не хотели отпускать друг друга. Мы не стеснялись слез, и люди, проходящие по перрону, нас понимали.
… Я нашёл его в социальных сетях лет десять назад. Мы стали общаться. Сначала в интернете, потом по телефону.
Последний раз он звонил года четыре назад. Юрчик долго и смачно ругал Россию, русских, нашу власть. Он ушел в политику и превратился в «майданутого» украинского западенца.
Помню, я крикнул ему в трубку:
- Юрчик, ты же советский! И я советский… Вспомни наш общий БАМ!
Но он не слышал. Не хотел слышать. Где он сейчас? Воюет за «вильну Украину»? И жив ли?
Как бы там ни было, это его выбор. Его родина. И я его не осуждаю. Но душа болит...

Игорь Калугин.
Фото из открытых источников.