На старых рядах

В самом конце лета мы с Таипом отправились на Кургашлю: я городить стога, а он с сынишкой - подбирать старые ряды. Дорога из нашего поселка, куда бы ни поехал, все в гору. Мимо отвалов, заброшенных забоев вьется она по липнякам и осинникам. Петляет по подсочным делянкам и, наконец, взбирается на лиственный стан. И сразу - синие дали... Кажется, что летишь над ними.
Справа прозрачный, точно кристалл, светится Быштын. Слева волнами застыли горы, лишь у самого горизонта виднеется белое облачко над Ямантау. Изогнув хребет, точно тигр, разлегся спокойный Шатак. Рыжие, лиловые бока его проткнуты серовато-белыми клыками скал: он сник на них, замер и млеет в лучах последнего летнего солнца.
Мы распрягли лошадь, попили чаю и взялись за грабли. Жутко бывает после большого перерыва на покосе. Ряды почернели, прилипли: кажется, что здесь когда-то шло сражение, и убитые так и остались лежать на поле. Тихо. Только из осинника льется ровный металлический шум.
Мы молча ходим вдоль рядов, молча переворачиваем, кидаем и кидаем грабли, и они подымают на ребро тонкие, черные сетки - спекшиеся, сорванные с зеленых гвоздей ряды. Ну, какая же тут радость? Разве сравнить это с теми зелеными волнами пышных полян, когда гребешь сено в жаркие июльские дни? Тогда в них вьется тонкий земляничный дух, красными каплями крови мелькают засохшие ягоды, пахнет душицей, желтеют свежие восковые цветки зверобоя. А сейчас - только длинные приплюснутые ленты.
- В осиннике сено всегда вкуснее, чем в березнике, - нарушает молчание Таип.
- Почему? - спрашиваю я.
- Так старики говорили.
Он всегда ссылается на стариков: говорим ли о звездах, об охоте, о том, где и как нужно выбирать черемуху, например, для вязков - все у него старики.
- Зимой и такое пойдет, - отвечаю я.
За нами тянется девятилетний Хайдарка. Крепкий, точно вытесанный из камня, черный, как головешка, он тоже орудует граблями. Иногда останавливается, с любопытством что-то разглядывает, шевелит под рядом зубьями, потом раскручивает грабли и швыряет их в сторону, но они всегда летят зубьями вверх. Мастер!
- Ты не видел, как медведи черёмуху едят? - отвлёк меня Таип.
- Нет.
- Я видал. За Каплами. Иду по речке, там черемуха повалена. Прошел дальше, смотрю - медведи. Один, который поменьше, на черемуху залез, сидит верхом. Два больших навалились, толкают, как руками. Хрустнуло, лопнуло что-то, дерево склонилось -
меньшой засуетился наверху, а эти, как корову, доить стали. И вот что интересно: черёмуха от этого не сохнет, а разрастается, от веток корни пойдут, целый сад.
- Не то что наши ягодники. С ножовками, пилами навалят, в логах постель сделают...
И опять мы гребем. Едкая пыль забирается в горло, что-то крошится, колется, над нами ползет ядовито-коричневое облако, обволакивает нас.
«Как это у Хайдарки хватает сил работать с нами? Ох, наверное, и неохота, а не бросает... Отца вроде не боится, - думаю я. - Мне, взрослому, и то неохота. Лечь бы где-нибудь в траве...»
Ряды слиплись, спеклись - кажется, им не будет конца. Руки мои уже начинают гореть, ладони накалились, плечо ломит, но день-то еще только начался, еще работать и работать!
Я оглядываюсь, и меня охватывает ужас: не поляна, а пашня, черная, глыбами. Соль с пылью заливает глаза, рубаха прилипла, стала серой. Все внимание - на ряды. Надо убрать веточки, нагнуться, откинуть, не сломать бы зуб о камень, выдрать из мочажинки засохший и странно-зеленый клок сена - и грести, грести.
Часа через два мы расправились с поляной, перевернули. Теперь мы с Хайдаром делаем валы, а Таип взялся за вилы. Он спешит. Надо класть стог. Мы еще будем копнить, а он - класть, ходить, носить, потому что не терпит, спешит. Одна мысль гонит его: успеть бы, успеть. Под рубахой ходят крутые мышцы, на рубахе вьются белые полосы соли.
Я кошу глазом. Сено, кажется, само лезет Таипу на вилы. Вот он взял вал, перенес на другой, нажал, крякнул, поддел его над головой: точно огромное грачиное гнездо, сено плывет, покачиваясь, былки свесились, торчат в стороны. «Гнездо» шумит и с треском рушится на жерди - тут будет стог.
Мы сидим у стога. Отдыхаем. Валяются вилы, разбросаны грабли, веревка обогнула ноги Орлика, он стоит, хлопает губами. Поламывает между лопатками. Думаю: в баню бы сейчас. С веничком. И уговариваю себя: погоди, Палыч, погоди и ты, Таип, и ты, милый Хайдарка. Но что значит эта усталость перед стогом черного сена? Он стоит, как памятник упорству и труду.
К вечеру мы сложили еще один.
Уже стали опускаться холодные сумерки, когда мы поехали к балагану. Запылал костер под березой. Раздвинулась синева, заблистали звездочки, и неслышно, мягко и плавно, будто большая птица, опустилась ночь. Покойно на душе. Булькает котелок. Потрескивают дрова. Тоненько тянет свою песню чайник - это у него в носочке сипит.
- Недавно нас, фронтовиков, в больницу вызывали. На комиссию, - говорю я. - И ребятишек, допризывников, тоже. Пока ты шагаешь, он уж там. И разделся, и на вопросы отвечает. Мы с Павлом Засовым у двери застряли. Он говорит: «Как работать перестану, руки болят. Работой только и спасаюсь». Рудокоп. Участник войны. Пенсия неплохая. Казалось бы, сиди дома. Так нет, работать охота. Завидно!
- Хорошая зависть, - поддакивает Таип.
- Я вот в школе вечерней разговорился и спрашиваю в 11-м классе: «Подымите-ка руку те, кто держит корову». И никто, ни один. Я даже растерялся. «Так выходит, среди вас я один глупее всех?» - спрашиваю. «Нет, почему же? Кто как хочет, так и живет. А, между прочим, вы сколько получаете?» -
«Двести». - «У-у-у, на такие деньги и без коровы прожить можно!» - «Но деньги-то жевать не будешь?» Сидят, улыбаются. Ничего, мол, ты не смыслишь в жизни, хотя и обществоведение преподавал. «Мы работаем», - отвечают. «А отцы ваши тоже работали, а держали. И не по одной. Налог платили, а руду лопатой гребли...» -
«Отдыхать-то когда?» Все это так. А сам думаю: живем в поселке, в деревне. Лугов - завались, коси до белых мух, а коров все меньше, а мясо на рынке дороже. Как бы это им растолковать, что в деревне человек без земли, даже если он и на производстве, - только наполовину человек. Без любви к земле в деревне жить нельзя. Не любовь к земле у нас получается, а любовь к асфальту...
- Вот посмотрите: Толстой. Граф, писатель. А в сущности, и хлебороб. Пахал, сеял, косил. Колол дрова и возил воду, подшивал себе валенки... Что, у него денег не было? Зачем это ему?
- Он трудно жил. Трудное дело - жизнь. Но раз уж ты родился на свет - живи. Это обязанность. И трудись.
- Старики так говорили, - подтвердил Таип. - Только не старая ли это песня?
- Это не устареет, - отвечаю ему. -
Никогда.
Хайдарка уже спал. На другой день, загородив мои стога, мы поехали домой. В баню.